Это все… [СИ] - Татьяна Апраксина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К концу открытого сезона свита почти без остатка растворилась в Проекте, кто-то занял места на базе, остальные ушли под купола, а сам хорошо сделанный господин сделался постоянным героем новостей, болтовни и пересудов. Он спасал заблудившийся после выброса транспорт с рабочими. Он открывал строительство нового купола по собственному плану. Он с небольшим отрывом проигрывал местным в изобретенном здесь спорте — скоростном катании по льду. Несмотря на ревнивое негодование, я должен был признать: он делал все это великолепно. Разумно, экономно, без блеска — ну, кроме катания, разве что. И он умел находить правильный тон, правильные слова с кем угодно. И он не был ни суровым формалистом, ни болтуном. Он вообще был отличным лидером, таким, которого любили и уважали все, кому доводилось познакомиться и сделать что-то вместе.
Я все понимал, я даже не мог спорить. Старик был прав, когда помогал новенькому, подыскивал ему случаи отличиться, ставил туда, где тот мог проявить себя. Переселенцам нужен лидер, которого будут уважать старожилы. Правильно. Хорошо. И сюда первым перебрался именно он, значит его уважают и внизу. И есть за что. Правильно. Хорошо. А то, что я, глядя на него, все время спрашиваю себя, где он был, когда мы — это неправильно. Внизу он был, совсем внизу, на планете. Миграцией руководил, на фоне просыпающейся тектоники. Но там, а не здесь.
Он, я напоминал себе, отстаивал равные пропорции посланных сюда от Администрации и от Дома, пока был внизу — и он не изменил соотношение после разгрома противника. Он не пользовался правом победителя в отношении младших и невластных.
Он был той силой, которая избавила нас от Администрации, в конце концов. И у него при этом сохранилась репутация без таких украшений, как разнообразные приговоры, бунты, отказы от подчинения и убийства. Правильная жизнь. О правильной смерти и правильной памяти речи пока не шло, но ясно было — у таких иначе не бывает. Он не просто ляжет слоем правильных дел, он будет отличным фундаментом, выправит и выровняет все наши ошибки и нарушения.
Мне при виде этой торчащей над всеми всегда слегка растрепанной — очень мило, очень по-занятому — головы хотелось, чтоб это уже случилось. А он неизменно был со мной вежлив, приветлив и слегка дразнил показным, подчеркнутым дружелюбием, мол, я вижу тебя насквозь со всем твоим отношением, и оно ничего не значит.
Утешало меня только одно. Госпожа Нийе. Она не ругалась и не выказывала враждебности, не провожала новичка медленным долгим взглядом: сделай одно неверное движение и ты не успеешь заметить ничего. Тем не менее, я что-то чувствовал. В том, как она разговаривала. В том, как часто стала появляться на станции, в том, как мрачен — ведь победа же, победа! — сделался наш ручной социолог. В том, что бабочка не «зацепилась» за станцию, а ушла неизвестно с кем неизвестно куда, наверное, на старую тайную стоянку.
В том, что она — после всех этих лет, — перестала дразнить меня нежным мальчиком и вообще относиться как к ребенку. Вплоть до того, что мне казалось: наберись я чуть нахальства, чтобы перевести наш бесконечный «рабочий флирт» во что-то более реальное, меня не высмеют и не выставят вон. Я был уже слишком взрослым, чтобы радоваться подобным переменам. Я даже заглядывался на все ее обводы и пропорции уже не с прежним наивным желанием прекрасного и недостижимого, а с тоскливым осенним ожиданием запоздалой, уже бессмысленной реализации его.
Что-то должно было случиться. Не могло, а должно было. Я видел — и не понимал. Все шло как надо. У Медного Дома не было причин нас предавать. У нас, у Проекта, не было видимых причин их бояться. Новичок не только завоевывал уважение, он был еще и заложником, самым серьезным, самым важным какого нам могли дать. На другой чаше весов — убеждение, что если я сделаю шаг и первым переведу шутку в определенность, Рассветный Ужас Проекта, может быть, не откажет мне. Не откажет мне перед… перед чем?
Я пытался разузнавать и спрашивать, но мои ощущения были слишком аморфны, а вопросы — слишком неконкретны, поэтому и нужных ответов я не получал. Зато узнавал то, что напрямую не питало мое беспокойство, но, скажем так, подкармливало его. Например, сколько полноправных работников Проекта, особенно из тех, кто был прислан сюда Администрацией, приняли личные обязательства перед «хорошо сделанным». Например, что именно «хорошо сделанный» инициировал пересмотр приговоров многим, ограниченным в правах. Точнее, не то что даже инициировал — просто притащил группу высокостатусных квалификаторов и судей с высшими полномочиями и посадил пересматривать на месте, с учетом заслуг и вкладов в Проект. Нужно было радоваться, наверное?
Если бы я все еще работал на поверхности, ремонтником на установках, я бы к этому времени уже успел три раза поднять тревогу и вывести бригаду с площадки, потому что нехороший запах без источника, расплывающийся вкус металла во рту, дергающееся зрение — это все попытки тела, над которым долго работала природа и еще какое-то время ученые, попытки умного тела сказать глупой голове: беги, здесь сейчас не останется ни бота, ни живого.
Но все светловолосые, кого я спрашивал, нет ли у них дурных предчувствий, отвечали «Нет, все хорошо, все надолго хорошо»
Анье Тэада, гостья
Не странно. Не удивительно. Все хорошо, опасности нет. Для говорящего — нет. Для спрашивающего — нет. Для дела — нет. Ни для кого нет. Опасности. И дурного. Сенсы жили с потоком чужого знания с детства, некоторые — сколько помнили себя. И — вынужденно — учились выделять, понимать, трактовать, направлять, чтобы быть собой, чтобы не выйти по ниточке из ума, как выходят на прогулку в незнакомом месте, только с собственным наброском карты, а потом обнаруживают, что на дорогу сошел сель, что море залило вершины гор и ты уже вовсе не ты, а кто-то другой или что-то другое, и оно вовсе не хочет к тебе домой, а если хочет — то это не обязательно к добру…
Они неизбежно
